«Как война, я беременела. Война и мир обычной великой матери Малики Мадаевой»

0f3c45ed970629cb22249138f1bfcd55.jpg
0 рейтинг
0 голосов

Они есть во всех народах, во всех историях, стоит только оглянуться. Вот Малика Мадаева — свободное платье в некрупный цветок, руки, привыкшие работать, тихий голос и внимательный глаз, «Вам галушки погорячее принести? Жижиг-галнаш, национальное наше блюдо». Кафе на окраине Коктебеля, чеченская кухня, большие порции, «по-домашнему вкусно», сезонная работа, одна из, стоящих за стойкой. И только если прислушаться, понимаешь, кто перед тобой...

«Даю тебе еще год — если не родишь, приведу в дом вторую жену», — Супян ждал детей уже пять лет. Союз развален недавно, законы — вечны. Пройдены и ростовские больницы, и московские специалисты — все единодушны: не родишь никогда, даже не надейся. А Малике только это и оставалось — надеяться. Одной, самой, в себе, на себя. Главный инженер Шалинского «Агропромэнерго» (сама пробилась, начинала с секретарей), красавица-гордячка, в которую были все влюблены — а она от всех отворачивалась (пока Супян, такой же влюбленный и только-только вернувшийся из тюрьмы, ее не украл: пришлось выходить замуж, чтобы тейп не развязал кровную месть), ей ни поплакать было, ни поплакаться. Только смотреть в небо сухими глазами. Просить дитя. Середина лета была. 1994-го.

А скоро была война

Пока только названная. Еще не виденная... Год начинался мелким искрящимся снегом, летящими в глаза слепящими точками. «Снег блестел, лед блестел, такое чистое небо — все смотрели на него, задрав головы, какая красота. А потом в небе появились два самолета...» Самолеты несли кассетные бомбы.

«А я продолжала смотреть в небо. Как завороженная». Автобусы стояли в пробках — люди смотрели, юные матери приникли к окошкам в палатах роддома, покупатели лавочек, старушки с узелками, все смотрели в это чистое небо, блистающее металлом, и знали — «мы свои, ничего не будет».

— Убило рожениц, убило пассажиров автобуса, мой школьный военрук Асланбек Зиев пробежал передо мной несколько шагов без головы... Я смотрела на это небо, задрав голову, и не могла оторвать взгляд. А когда очнулась, побежала прочь, к окраине города, но ноги вязли, как будто пробуксовывали, как будто я сплю. Бежала, прикрывая руками живот, и думала одно: только не в живот, пусть лучше в голову, пусть лучше меня убьет — но тело мое поднимут мужчины и донесут до больницы (забыла, что в нее тоже попала кассетная бомба), живот разрежут и ребенка достанут. И еще вторая мысль была... Если это будет мальчик, клянусь, он будет мстить за моих людей, пока не умрет, — иначе он мне не сын».

В апреле Малика родила дочь.

Супян был рад. А война уже была повсюду и везде. И Малика уже никого не ненавидела.

Дочь

— Наш дом был последним, на окраине города. Когда я в ту первую бомбежку прибежала, обхватив живот руками, домой, спустилась в наш бетонный подвал, бункер, известный на весь город (отец строил еще в 70-х, его отговаривали тратиться, а он все равно строил: «Этот подвал еще много людей спасет, а я эту войну уже не увижу, слава Аллаху» — говорил мне, а я стыдилась — что за чушь; отец умер за год до первой чеченской). Рядом с домом была школа, обстрел еще продолжался, и в нашем подвале уже сидели школьники и учителя, и наша старенькая историчка Зинаида Ивановна с перевязанной тряпкой рукой бросилась ко мне: «Слава богу, ты жива, Малика!», а у меня на пальто — брызги чужой крови... Географичка,Александра Георгиевна, у которой я два десятка лет назад срывала контрольные (10 лет на первой парте, 10 лет отличница, 10 лет хулиганка), математичка Татьяна Алексеевна, все здесь, я кричу им: «А вас-то за что, вас!? Вы же свои!» А сама продолжаю держать живот... За две войны столько было, знаешь... За один раз не расскажешь. День и ночь нужно, и еще день и ночь, и еще. Ты ешь, ешь, галушки остынут.

Я ем чеченские жижиг-галнаш, названный украинским именем, в Коктебеле, который то ли волошинский, то ли советский, то ли наш, то ли чужой, из рук женщины, которой война приносила детей. На кухне что-то давно одиноко кипит, а мы с Маликой проваливаемся в тот апрель 1995-го, когда Супян уже раздумал приводить в дом вторую жену. И апрель был как апрель — полная весна, полная война, солнце, которое хотелось проклясть.

— Мы голодали. Я приспособилась печь пирожки и носить на рынок: в 3 ночи встану, утром снесу, голову втяну в плечи — стыдно. Малика Мадаева! Главный инженер! Первая красавица Шали! «Малика, ты?..» — удивлялись на рынке. Да, вот так я начинала кормить людей... Солдаты, окопавшиеся за моим огородом, прямо за капустными грядками, — край города же — провожали мой живот и пирожки голодными глазами, когда я выходила на рассвете. А я ненавидела их за всю смерть, которую видела. Однажды я толкнула дверь, а на крыльце — ящик, в нем тушенка, сгущенка, крупы, хлеб, много. Берите, говорят, вам надо, это ребенку. Я взяла. Раздала людям. И в тот день поняла, что мы, русские, чеченцы, мы, люди, — мы же все люди! — мы ни в чем не виноваты. Это не наша война. Просто мы на нее попали.

Дальше в Малике была только любовь.

Сын

— Однажды в дом постучал полковник, начальник разведки из Шалинской комендатуры, которая располагалась в бывшем совхозе. «Я за вами. К коменданту». Я спросила Супяна, он отпустил. Офицер меня проводил. Стою в кабинете, опустив глаза, прячу руки. «У нас проблема, — говорит. — Дисциплина хромает. Вижу, как вы на рынок пирожки носите, а мои солдаты через забор сигают, чтобы еды найти. Нужна помощь... Сможете мне тут кафе поставить?» Я к Супяну — стыдно! Что люди скажут! Муж разрешил. Собрала с родных крохи денег, закупила продуктов, мне дали столы, стойку, начала печь пирожки... Кормила тысячу солдат! Всем, что зарабатывала, кормила потом наших людей — в тейпе мужа тысяча человек, в моем — почти тысяча... Себе ничего не оставляла. Мой народ меня понял. Но ночевать нам с мужем приходилось каждый раз в новом месте — на крыльце мы столько раз обнаруживали подметные приказы боевиков — приговорены к смерти как изменники...

Супяну в комендатуре выписали оружие. А скоро была вторая война. Она принесла Малике сына. Ей было уже 39.

— Как война, я беременела... Когда пришло время рожать, в больнице не было ни воды, ни света, сестрички зажгли свечи. Мы боялись бомбежек, не важно было — день, ночь, родить нужно было быстро, и я родила быстро и все спустились в подвал. В тот день не бомбили... Наутро из комендатуры пришли ко мне в больницу с цветами. Мы дружим до сих пор.

Среди офицеров, как и среди всех прочих людей, бывают разные. Мне встречались настоящие офицеры российской армии... Геннадий Александрович Нахаев, например, уже в Чечне ему дали генерала, вот он имел честь. Я видела, как он из своего кармана давал деньги старухам, которые приходили к нему, плакали: солдатики корову украли! Помню, у одной вырезали кусок мяса, у живой, из задней ножки, и оставили ее в поле... Он и другие офицеры приезжают ко мне из своей Сибири сюда, в Коктебель. Жен каждый год привозят в отпуск ко мне домой, в Шали. Я кормлю их галушками с мясом... Это не наша война. Но это наш мир.

Сына Малика назвала Магомедом.

— Маленький был — так любил все живое: знал все, что в воде, в небе, в земле, приручал богомолов, знал названия всех рыб и всякой твари, всех звезд и всех танков... Я его так и звала — мой богомол. Муж умер, когда сыну двух лет не было. Умер, как будто выполнив то, зачем крал, — подарил мне детей. Я не вышла больше замуж. После войны наладила бизнес — кафе, салон красоты в Шали. Купила машину, белый джип. После присоединения Крыма стала ездить сюда на сезон. Так ждала, чтобы Магомед скорей вырос и в доме появился мужчина, чтобы передать ему баранку — тяжело мне уже тысячи километров за рулем... Этой весной вырос мой богомол... 19 лет. Девятнадцать лет после последней войны... Смотри, какой беленький. Настоящие чеченцы такие, — треплет Малика сына за светлый загривок.

Мимо ходят купальники, за спиной слышен плеск бассейна, шансон, пьяные голоса, тянет запахом вареной кукурузы — курорт, отпуск, жизнь. Вечно на пороге войны. Через которую нас переносят лишь руки матерей, творящих любовь.

Посмотрите, может, чьи-то руки сейчас несут вам галушки. Жижиг-галнаш по-чеченски.